Вернуться к содержанию КНИГИ

вернуться к содержанию

Изобразительное искусство Томска

1

Начало.

Трудно представить на месте нынешнего Томска небольшую деревянную крепость на Воскресенской горе, а рядом, за речкой Ушайкой, юрты татар, за которыми раскинулись нетронутые леса, расступающиеся только перед реками. Даже в первые годы XIX века ученые рисовальщики при изображении Томска на первом плане выводили купы вековых деревьев, а уж за ними — холмы, покрытые домами и церквами.

Через двадцать лет после основания, в 1624 году, в Томске уже жила 531 семья казаков, стрельцов и посадских людей. Уклад русского населения достаточно резко отличался от уклада местных кочевых, полукочевых и оседлых племен: у татар и кочевников Южной Сибири и утварь, и сами юрты были приспособлены к переносу с места на место, а у русских дома были срублены из толстых бревен. Дом к дому, усадьба к усадьбе составляли город, центром которого всегда являлась церковь.

Русские поселенцы сеяли пшеницу, готовили сено для скота, рубили лес для построек. Необходимость заставляла их быть и кузнецами, и шорниками, и плотниками.

В 1639 году Томская крепость сгорела, но вскоре была отстроена заново. Не прошло и десятка лет, а в городе насчитывалось уже более тысячи семей. Причем население увеличивалось и за счет местного пополнения — среди томских служилых людей появились «инородцы». Часть их совершенно слилась с русскими, часть образовала небольшую самостоятельную группу. Совместная жизнь и смешанные браки способствовали усилению в христианской религии языческих черт, появлению язычества в иконописании, говоря более широко,— в искусстве Сибири того времени.

Жили в Томске и иностранцы — поляки, литовцы. Каждая национальная группа, особенно в первые годы вольного или невольного поселения, сохраняла привычные нормы поведения, но совместная жизнь приводила к возникновению общих взглядов и вкусов.

В 1663 году в Томске был заложен Алексеевский монастырь, строительство которого, по свидетельству А. Адрианова, мотивировалось тем, что «в умах обывателей православных, перемешанных с переселенцами, посельщиками, старообрядцами, бухарцами и татарами, замечено было равнодушие к обязанностям христианским».

Построение монастыря равносильно было созданию еще одной крепости, назначением которой стало распространение и укрепление христианства среди местного населения. Однако монахам, как и всем смертным, приходилось заниматься хлебопашеством, строить дома, защищаться от набегов воинственных кочевых племен.

Весной, когда вскрывались реки, в Сибирь из-за Урала шли, ехали, плыли новые отряды крестьян, ремесленников, казаков, купцов. Они везли с собой одежду, утварь, иконы. И хотя оторванность Томска от центральных областей страны приводила к тому, что культура в отдаленном сибирском городе отличалась от культуры в Казани, Вологде, Архангельске, не говоря уж о Москве, в основе своей это все-таки была именно русская культура, поскольку в Томске проживали многие выходцы из самых разных областей России.

Весь XVIII век Томск просуществовал как уездный город сначала Енисейской, потом Тобольской губернии. Военное значение его в связи с отдалением рубежей на юг и на восток уменьшилось. Население уже не имело нужды тесниться в крепости на Воскресенской горе. Дома с усадьбами все шире заполняли долину под горой. Особенно охотно застраивалось побережье Томи.

Кроме сельского хозяйства, обычного для большинства горожан, томичи занимались ремеслом и торговлей. Торговля связывала Сибирь с европейской Россией и Средней Азией. По свидетельству Н. Ядринцева, местное сибирское население XVIII века ходило в бухарских тканях.

Что касается русской части населения Сибири, то вряд ли многие покупали эту мануфактуру. Европейская Россия снабжала Сибирь товарами, да и сами крестьяне умели делать тонкие льняные и шерстяные ткани и не нуждались в покупных. Разве что для праздника... Но нерусское население, несомненно, испытывало влияние бухарцев.

После проведения Московского тракта томичи усиленно занялись извозом. Не зря впоследствии гербовым знаком Томска стала лошадь,

Перевозы грузов не требовали обширных знаний. Просвещение в Томске, если иметь в виду его официальную упорядоченную форму, практически отсутствовало. Кто был грамотен, тот передавал свою грамоту детям, кто сам не умел читать, тот и детей оставлял неграмотными. Обычная на Руси просветительная роль монастырей в Томске никак не сказывалась. Когда в 1732 году в Томск был прислан текст церковной присяги, который следовало прочитать, подписать и отослать обратно, одни священнослужители оказались «больны очами» и потому не могли подписаться, другие честно сознались в неумении выводить буквы, даже для обозначения фамилии. Открывая в церкви толстые книги, священники лишь по картинкам догадывались, о чем приблизительно шла речь на страницах, и излагали содержание книг в соответствии со своим понятием того, что в них должно быть.

В этих условиях роль икон, церковных и домашних росписей была необыкновенно велика. Книга—редкость, а иконы есть в каждом доме. Кроме того, иконы были в церкви, в часовнях, в каждом обозе с товарами. Живописные притчи, назидательные или просто занимательные сцены естественным путем переходили в народное искусство росписей на наличниках и дверях, на прялках, на деревянной и глиняной посуде. Нетрудно заметить, что техника живописи в народных росписях и иконах почти едина. Узоры, которыми расписывались одежды иконных персонажей, встречаются и в народных росписях. Вполне возможно, что одно искусство поддерживалось другим и художественный уровень их взаимосвязан.

Поскольку томичи в основе своей были христиане, резонно думать, что их иконы изображали по преимуществу Христа, реже — евангелистов и апостолов, еще реже местных святителей, совсем редко — людей живой истории. На самом деле самым распространенным в Томске был образ богоматери как всеобщей заступницы. Почти столь же часто встречалось изображение Николая Мирликийского, Георгия Победоносца, архангела Михаила, Параскевы Пятницы и других лиц, совершенно не известных составителям Библии и Евангелия.

Иконописные изображения у наших предков вовсе не были только символами веры. С именем каждого святого связывалась определенная дата в году, а с ней вполне реальные домашние и полевые заботы. Георгий Победоносец («Егорьев день», 23 апреля) оказывается «зиме ворог лютый», поскольку в двадцатых числах апреля начинается ледоход на Оби. Пророк Илья «лето кончает — жито зачинает». Зосима и Савватий соловецкие, которые действительно были основателями Соловецкого монастыря, в крестьянском представлении являлись покровителями пчел: «На Зосиму расставляй улья на пчельнике». Даже сама история распятия Христа перетолковывалась на сельскохозяйственный манер: День распятия (праздник Воздвижения, 14 сентября) — «шубу с зимой воздвигает».

Рядом с переосмысленными на крестьянский лад христианскими символами веры почитались и языческие домовые, лешие, водяные, деды-морозы, куриные боги. Несть числа всем этим сказочным образам. И каждый образ имел свои реальные скульптурные черты: домовой — продолговатая лысая голова с выпуклыми глазами, куриный бог — крылатый человечек на куриных ногах, а деда-мороза нет надобности и описывать...

Подобное смешение образов и подмена одного понятия другим свойственны не только жителям Сибири. То же самое происходило и на Севере европейской части России.

«В одних случаях в народном сознании происходила естественная замена старых языческих богов на новых христианских святых, основанная либо на созвучии имен (например, место «скотьего бога» Велеса занял святой Власий), либо на смысловых ассоциациях (библейский пророк Илья, который, по преданию, вознесся на огненной колеснице и с грохотом разъезжал на ней но небесам, стал отождествляться с Перуном и считаться покровителем громов и молний). В других случаях характерно переосмысление образов некоторых святых, приспособление персонажей христианской литературы к насущным требованиям каждодневного существования. Так постепенно возник целый «пантеон» излюбленных народных святых, дни почитания которых составляли памятные вехи в хозяйственной жизни простого люда,— это были страдные дни пахоты и сева, дни покосов и уборки урожая — время напряженной работы в поле»¹.

Совпадение официальной религии и народных верований на севере России и в Сибири лишний раз говорит нам о связях городов, отдаленных друг от друга тысячами километров.

Бытовые и мировоззренческие стороны культуры Сибири сказывались в искусстве самым непосредственным образом. Сибирские живописцы вполне конкретно представляли себе иконописные темы, хотя высокая идеальность образа была им несвойственна.

«Еще в начале XVII века, — писал сто лет назад Д. Ровинский, — отделилось от строгановских писем так называемое Сибирское письмо. Иконы этого письма, по большей части, очень невысокой работы. Лица в них и даже целые фигуры от толстых слоев красок, наложенных одна на другую, а также и от особенного способа выглаживать левкас на свет, выступают в виде полурельефов...»².

Но сам Ровинский замечает, что таких полускульптурных икон он знает немного. Другую сторону открывают нам постоянные художественные связи Сибири с русским Севером, Центром и Украиной.

Иконописцы Великого Устюга сотнями посылали иконы в Сибирь. Некоторые устюжане сами ехали в новооткрытый край, прежде всего в Тобольск, и основывали там иконописные мастерские. И хотя точно неизвестно, какие иконы везли в Сибирь живописцы Великого Устюга, все же ясно, что они могли быть написаны только в стиле северной школы иконописания, стиля крестьянского, пришедшего из деревни.

Эту линию дополняет и живопись Соли Вычегодской, прославившейся строгановской школой иконописи, характерной иконами малых размеров с массой подробностей, даваемых вокруг миниатюрных фигур.

Искусству Севера несвойствен внешний блеск. Оно простовато и тяжеловесно, в нем нет размаха ни в величине изображения, ни в числе изображаемых персонажей. Но зато оно подкупает искренностью и простодушием, чего нет в столичных иконописных школах XVIII века.

С Севером сибиряки были связаны сходством быта и примерно равным уровнем культуры. С Севера старообрядцы везли в Сибирь церковную утварь, иконы, книги. Живя в Сибири, они распространяли манеру писания икон, свойственную русскому Северу. А поскольку старообрядцев в Томске и в Томском уезде было довольно много, влияние их на население достаточно ощущалось.

Однако северному влиянию противодействовали или, лучше сказать, дополняли его южное и московское. Южное шло с Украины, с середины XVI по середину XVII века входившей в состав Польши и теснейшим образом связанной с Западом. Украинское искусство переняло у Запада линейную перспективу, реалистическую предметность в изображении, но в то же время сохранило в себе гораздо больше архаических черт, чем московская живопись того времени.

Однако главным отличием украинской школы от других школ являлось его большое внимание к скульптуре. Примеры для подражания в изобилии встречались и в Польше и вообще на Западе, куда через Польшу ездили в свое время учиться украинские деятели культуры.

На протяжении всего XVIII века большинство церковных владык в Сибири были выходцами с Украины. Даже епископ Иннокентий, единственный канонизированный восточнее Тобольска святой, происходил из малороссийского дворянского рода Кульчицких. Заступая на место епископа, очередной украинский владыка вез в Сибирь иконы украинского письма, иконописцев, певчих и ближайшее окружение из единомышленников. В Тобольске известно пять иконостасов работы киевских мастеров. А каждый иконостас — это десятки икон, соподчиненных друг другу.

Ученую религиозность украинцев сибиряки, если не считать высшее духовенство и чиновничество, не восприняли. Но реализм иконописи, переведенный в форму местного примитива, вошел в живопись сибиряков. Милой сердцу наших предков оказалась и скульптура, которая здесь прижилась настолько, что и после запрещения ее в XIX веке Синодом она просуществовала еще долгое время. Имеется в виду, конечно, ее народный вариант.

Точно так же было и с московским влиянием. Жители сибирских городов часто посылали в Москву заказы на иконы и целые иконостасы. Из Москвы шли в Сибирь и дареные иконы, а также сделанные на продажу.

Из постоянных поставщиков икон необходимо упомянуть Суздаль, город с давними художественными традициями. К XVIII веку суздальцы, правда, уже утратили былую высокую культуру иконописания, но тем не менее произведения их спорили с иконами из Нижнего Тагила или Туринска. В XVIII веке иконопись центральной части России начала приобретать черты художественной промышленности, то есть писания специально для сбыта. Прежнее искреннее любовное отношение к делу еще сохранялось в провинции, но и там уже чувствовались новые времена...

Главная волна внешних влияний, конечно, обрушилась на Тобольск — административную и духовную столицу Сибири XVIII века. До Томска же докатывались отдельные волны. Соответственно и местное иконное письмо, не возбуждаемое сильными впечатлениями, не блистало своеобразием.

Тобольск таким образом оказался как бы посредником. Все сколько-нибудь известные иконы Томска и Томского уезда XVII — начала XVIII веков писаны в Тобольске или обозначаются неопределенными словами «старинный образ». Правда, в Томске была написана известная икона «Христа-спасителя», но, как говорит предание, она появилась на свет вопреки стараниям живописца: когда однажды один из томских иконописцев написал образ святого Николая, сквозь краску вдруг проступил лик Христа. Иконописец стер самовольное изображение и продолжил задуманную работу. Но прошла ночь, и снова на иконе вместо святого Николая проявился лик Христа. В конце концов иконописцу не осталось ничего другого, как отступить от задуманного и оставить на доске изображение, появившееся таким чудесным образом... Возможно, этот рассказ связан с позднейшими иконоборческими событиями, когда местные уклонения в язычество попали под контроль открытой в Томске епархии (1834), однако он явно относится к живописанию XVIII века и намекает на то, что иконы в Томске писались не так, как следует, и что вмешательство свыше устанавливало должный порядок...

К середине XVIII века в Томске стало налаживаться начальное образование. Для получения же среднего образования, по правилам, установленным в губернии, томичи обязаны были посылать лучших выпускников школы при Алексеевском монастыре (открыта, как сообщает А. Адрианов, в 1744 году) в Тобольск. Обучению грамоте в монастырях сопутствовало обучение церковному пению и иконописи. Учащийся мог и не писать иконы, но распространенность мастерства иконописи среди высшего и низшего духовенства увлекала многих. Выученные в Тобольске томичи приносили домой отголоски северной, южной, среднерусской традиций в том виде, как они отразились в особенностях местного иконописания. Дома к этому прибавлялось и свое особенное упрощение технических приемов живописи. При этом само собой складывалось стилистическое соответствие северным примитивам.

Иконописание в Томске стало налаживаться, лишь когда древние религиозные мотивы в русской живописи стали вытесняться новыми, светскими.

В центре России, в Москве, наступление нового было связано с боями, каких не видывала Сибирь.

«Мудрые живописцы,— писал московский иконник конца XVII века,— всякому изображению на иконе или на портретах людей, каждому члену и [каждой] черте [стремятся] придать свойственный им вид, поэтому всякое [портретное] изображение или новая икона [то есть написанная в новом живописном стиле], пишется живоподобно, с тенями, светло и румяно»³.

Эта смелая для иконописца мысль и выражалась смело. Противники иконописца были, конечно, «пустословящими козлищами», в то время как он «освободил язык сильным стремлением послужить богу» и приводил в защиту свою такие аргументы:

«...пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстые, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лиша сабли той при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу, понеже сами еретицы возлюбише толстоту плотскую и опровергоша долу горняя. Христос же бог наш тонкостны чювства имея все, якоже и богословцы научают нас»⁴.

Иконы «неметцкого» письма были настолько противны протопопу Аввакуму (мы ссылаемся на наиболее известный пример), что он плевался сам и других толкал плевать на них. Аввакум, надо полагать, испытывал настоящее физическое страдание, когда видел «неподобные образы». В Томском уезде, где противоречия между древнерусской традицией и новыми веяниями не достигли такой остроты, старая и новая живопись соседствовали более тесно. Ни та, ни другая линия в искусстве в местном исполнении не поднималась до принципиального формулирования стиля. В этом и состоит особенность провинциального художественного творчества в его профессиональном, в отличие от народного, варианте.

Местные иконописцы едва ли не в начале XVIII века стали заниматься такой живописью, которую уже никак нельзя выдать за иконы. В иконах портрета нет, есть образ. Икона не воспроизводит событие, она создает духовный образ предания. Само же задание написать портрет, пейзаж конкретной местности, подробно изученное историческое событие уже противоречит художественной системе иконописи. Но именно с таких заданий и началось в Томске перерождение религиозной живописи в светскую.

В течение XVIII века портретов в Томске было написано немного. Часть их писана без какой-либо возможности использования натуры. К ним относятся распространившиеся среди чиновничества портреты Ермака. Ни один томич, разумеется, своими глазами Ермака не видел, и, работая по словесному описанию, живописец, конечно, мог лишь создать общий облик человека в привычном ему стиле живописца. А если этот стиль был определен иконописной традицией, то и портрет непременно походил на икону.

Другая часть портретов — это образы Иннокентия Иркутского, Василия Мангазейского, Филофея Тобольского, местных Церковных деятелей XVIII века, причисленных к лику святых. Тут практически требовалось создать новую Икону, пользуясь образом живых людей. Но работа непосредственно с натуры вела к прямому портретному сходству, к изображению бытовых атрибутов, объясняющих сан и значение изображаемого, то есть уводила от иконописи гораздо дальше, чем светские портреты Ермака. Впоследствии портреты Иннокентия, Василия, Филофея стали играть роль второй натуры для живописцев, никогда не видевших портретируемых живыми. Но первоначальный характер портрета, естественно, стал уже каноном, обязательным для сохранения предания.

Наконец, третья группа портретов — портреты сибирских губернаторов и высшего чиновничества, писанные в духе русской портретной живописи XVIII века. Столичного блеска в них, конечно, не было, однако образ создавался с целью представить государственного человека со всеми атрибутами его общественной значимости, начиная от символического изображения занимаемой им должности, кончая одеждой и орденами. Портреты эти парадны и никогда не пытались претендовать на раскрытие душевных качеств.

В уездном городе Томске, где губернаторы бывали разве что проездом, подобного рода портреты, строгие, величественные, самостоятельно не могли возникнуть. Их привозили вместе с дорогим имуществом высших чинов из Тобольска или прямо из столицы, где они писались более или менее известными живописцами. И в Томске они хранились в качестве официальной святыни и художественного образца.

Распространенность светской живописи среди населения Томска несопоставима с распространенностью иконописи. Портреты находились в присутственных местах либо в особняках местной аристократии. Мещане и крестьяне если и видели их иногда, то лишь с тем же чувством почтительного отдаления, с каким смотрели бы и на самого изображаемого. Что касается икон, то их можно было видеть и в церкви, и в присутственном месте, и у себя дома. Ни одна изба не обходилась без красного угла, а в красном углу всегда должно быть несколько икон, своего рода домашний иконостас. Поэтому светское искусство, бытуя в той сфере, которую не захватывали ни иконопись, ни народное творчество, на первых порах развивалось лишь в среде аристократии, взаимодействуя с народным искусством косвенно, через невольное огрубление светской живописи и появление бытовых элементов в народном искусстве.

Однако наступление нового искусства на художественные традиции прошлого не были ни модой, ни прихотью чиновничества. Развивающаяся промышленность требовала практического склада ума и реализма в изобразительном искусстве. Реализм мог быть большим подспорьем и в технике, и в практических буднях, потому что он конкретен и обладает колоссальным диапазоном — от протокольной документальности до легких намеков на еще непонятную духовную жизнь.

Со второй половины XVIII века в Томск стали наезжать экспедиции Академии наук. Необходимейшими членами большинства их были ученые рисовальщики. По тем временам воспроизводить подлежащий изучению предмет, тип человека, геологическую достопримечательность можно было только с помощью рисунка. Художники экспедиций обычно рисовали указанные руководителями предметы, но ни один из них не обошелся без рисования понравившихся видов природы или сцен местной жизни.

Рисование с натуры было делом невиданным в Томске. Сидит себе на стульчике посреди улицы человек, посматривает кругом да водит карандашом по бумаге. Выходит у него на бумаге та же улица, дома, церкви... Весь город может перейти на бумагу, называемую «планом», «ландшафтом» и просто видом природы. Должно быть, работы заезжих художников произвели сильное впечатление на томичой, ибо и десятилетия спустя непосвященная публика всякое рисование с натуры продолжала называть по-старому — «сниманием планов», несмотря на то, что характер изобразительного искусства со временем изменился и художественные задачи возобладали над документальными.

Однако заметного следа в художественной жизни Томска ученые рисовальщики все же не оставили. Все рисунки они увозили с собой, потому что отчитывались ими перед Академией. Часть рисунков впоследствии издавалась в качестве иллюстраций к ученым трудам, но труды эти, опубликованные в Петербурге или за рубежом, до Томска практически не доходили. А если и доходили, все равно напечатанные рисунки были совсем не похожи на те, которые любознательный томич мог видеть из-за спины работающего рисовальщика.

Переводил рисунки в гравюру тогда не сам художник, а гравер. Многие из них позволяли себе отступать от рисунка или, того более, «поправлять» его, причем так основательно, что не только от манеры автора ничего не оставалось, но и сюжет приобретал несвойственные черты. В результате ошибок рисовальщика и последующих «поправок» гравера некоторые напечатанные рисунки производят совершенно фантастическое впечатление — настолько далеко от действительности воспроизведена в них тогдашняя жизнь Сибири. Вот почему влияние рисовальщиков XVIII века на искусстве Сибири почти не сказалось.

Для действительного влияния необходима была школа, а школа возможна лишь тогда, когда вокруг рисовальщика собирается группа учеников, а сам он не торопится ехать дальше, в другой город.

Нечто вроде художественной школы возникло в Томске лишь в самом конце XVIII века. Собственно, речь идет даже не о школе, а о народном училище, открытом в 1789 году, в число дисциплин которого входило и рисование. Штат училища состоял из учителя-предметника и учителя рисования, а обучалось в училище 50—60 человек. Если судить по заработной плате, учитель рисования был загружен втрое меньше предметника... К сожалению, мы слишком мало знаем о работе этого училища. Выходили ли из него иконописцы, в которых всегда нуждался Томск, давались ли здесь навыки технического рисования, или же рисование служило лишь некоей общей дисциплиной, как это происходит сейчас в современных общеобразовательных школах?.. Во всяком случае показательно то, что рисование Томске все же введено было в программу светской школы. Иконопись на Руси всегда являлась традиционно монашеским занятием, учились ей в монастырях и в духовных семинариях. Здесь же, в народном училище, рисование уравнялось с общими дисциплинами, которые уже начали отделяться от дисциплин духовных.

Вернуться к содержанию КНИГИ

К следующей главе

вернуться к содержанию

на главную